болтливый наблюдатель за беспорядком
Автор: Fujin!!
Фандом: Тюрьма ОЗ (OZ)
Пейринг:Мигель Альварез/Алонсо Торквемада
Размер: мини
ссылка
Он отвратителен в своей кичливости, мог бы быть смешным, но когда он наклоняется слишком близко, или рука нарочито неторопливо скользит по спине – он отвратителен.
Был бы, если бы на это не было настолько плевать.
Он наклоняется к волосам, вдыхает запах, млея, смакуя, и, кажется, его ведет от этого сильнее, чем от любой наркоты. От Альвареза пахнет терпкой, чуть истеричной застоявшейся безнадежностью.
читать дальшеТорквемада чувствует её всем существом, стоит оказаться рядом – яркое ощущение чужой агонии, проникающее в вены, застывающее алым маревом в глазах. Как если бы он сидел на людских эмоциях вместо таблеток и героина, как если бы это медленное умирание и обреченность были в стократ сильнее и слаще всех бесчисленных оргий в его клубах, начисто затуманивая разум.
Как если бы Альварез из последних сил балансировал на самом краю пропасти вот уже который год, и он единственный стоял за плечом, просто стоял и мог ведрами есть его агонию.
Такой живой.
- Я могу захватить Оз, - Говорит он уда-то в плечо, и это не то чтобы важно или удивительно, что Альварезу на это плевать, это просто еще одной дозой дает по мозгам.
Плевать не потому, что он не верит в такую возможность, или потому, что свято убежден, что выйдет из этого места до того, как такое произойдет, а просто потому, что они уже захватывали Оз, и ровным счетом ничего в этой гребанной жизни не изменилось. Его обреченность похожа на расползающуюся под кожей гниль. Торквемада уверен – у него должна быть сладкая кожа.
Они спят в одной камере, и Торквемада смотрит на него долгим липким взглядом перед сном, даже когда выключают свет, и взгляд этот затуманенный и пьяный, кажется, стал неотъемлемой частью существа Мигеля, как шрам на щеке или татуировок, липкой сладостью остающейся на коже.
Не смывается. «Ну и хрен с ним» - думает Мигель. И просто спит.
Ему есть о чем подумать еще, и моясь в душе он думает о досрочном, одиночке, о том, как же моются слепые, хорошо ли кормят там его собаку, и о Кейти – иногда. Вода в душе горячая, не экономят на заключенных, она шумно бьется о плитки пола, и он не слышит шагов. Торквемада прижимает его к стене – быстро, стремительно, и спиной ощущается его мокнущая насквозь одежда и тяжелое сиплое дыхание. Просто дыхание – и всё.
Мигель реагирует быстро, и он отлетает, получив удар локтем, еле удержавшись в неудобных ботинках на скользком полу. Глаза его затуманены чем-то непередаваемо жадным, и передергивает от отвращения – нельзя думать о таком в душе, вообще нельзя думать рядом с этим фриком, Альварез не плачет никогда или делает это постоянно.
- Лучше б ты хотел меня трахнуть, импотент хренов, - Бросает он коротко и тихо, наскоро вытирается. Ему еще спать с ним в одной камере, и Торквемада идет за ним, как стервятник за так долго умирающим животным.
Он надеется, что тот продержится подольше, стоя за плечом на самом краю. Звери чуют стервятников, но не могут не умирать.
Иногда Торквемада касается его, выключенный свет, прозрачные стены, и рука с темными ногтями скользит по коже. Раньше Альварез скидывал эту руку. Потом устал.
Есть какой-то крышесносный непередаваемый кайф в том, чтобы кормить его таблетками с рук; в том, как сухие губы касаются пальцев и кожи, беря отраву, как приручаемый зверь; в том, как он глотает и закрывает глаза – устало и обреченно. Раз за разом выбираться из могилы нелегко.
Потом Альварез засыпает, повернувшись лицом к стене, и можно сидеть рядом, водя лицом у плеча и вдыхая сладкий запах умирания – свой наркотик, вместо таблеток и героина. То, что он искал в бесчисленных оргиях, лишь слабом подобии человеческой разложенности.
Или не засыпает, а так и стоит, прислонившись к кроватям, закрыв глаза, а Торквемада стоит совсем рядом, кожей чувствуя его тепло, и взгляд у него такой, как будто прямо сейчас кончает. Тогда он прикладывается губами к бьющейся на шее жилке, и Мигель позволяет, и искреннее отвращение, притаившееся в уголках глаз – тоже доза. Как будто пиявка присосалась и пьет, но он не прогоняет, у него действительно сладковатая кожа, и он дрожит.
Отпечаток губ горит так и не начатым укусом – прикосновение слишком целомудренно.
В такие ночи Мигель просыпается и видит гребаного фрика, забравшегося на его кровать, склонившегося над ним, и смотрящего тем самым взглядом. Тогда он вымученно вздыхает, он так его достал, достала эта тюрьма и эта жизнь, он просто протягивает руку и сжимает ему горло – несильно, почти лаской, и Торквемада прогибается над ним – навстречу сжавшей горло руке, запрокинув голову, и у него снова совершенно невменяемый упивающийся взгляд.
И что бы ни думал этот хренов извращенец – это всё равно практически секс.
У него на редкость нелепая одежда для тюрьмы: разноцветные кофточки, узкие штаны, и Мигель кривовато усмехается по утрам. Когда-то это начинает умилять.
- Ты отвратителен, - Смеётся он вечерами, когда камеры уже закрыты, он свыкся и больше не с кем поговорить.
Торквемада вкладывает таблетки ему в рот и не отвечает, когда где-то на третьей Мигель прикусывает пальцы на выходе – ему это тоже кажется смешным, делать так с кичливым извращенцем-дественницей и видеть, как мгновенно снова затуманиваются его глаза. Им с головой хватает одной дозы на двоих.
От наркоты Альварез вообще становится истеричнее и смешливее, он снова медленно сходит с ума, это настолько же очевидно, как и то, что мостик над пропастью качается, как в шторм.
Ночью, если накормить его таблетками, он смеётся, ходит по камере и примеряет нелепую брошь в виде цветка в волосы, глаза его неестественно ярко горят в темноте, и даже забывает о крови на руках, выковыривавших чужие глаза. Чтобы потом вспомнить о ней ярче и живее, и тогда смех его резко обрывается и он воет, только неслышно, и царапает стены, и кажется, что руки его от крови липкие – прямо сейчас.
Торквемада сидит и просто смотрит, и на то, и на другое, шумно вдыхает воздух, и нет для него ничего эротичнее истерики, этого качающегося над пропастью моста. Он подсаживается на такие ночи не меньше Альвареза, и на него тоже страшно смотреть.
Раскрытая рана, которая всё хочет срастись, и всё никак – теребят. Они все здесь такие.
Он воет, ходит по камере, и вспоминает плач своего мертвого ребенка или визг человека с вырезанными глазами, залитыми кровью, чувствует её на своих руках и иногда подходит к сидящему Торквемаде и проводит пальцами по губам. Как если бы кровь и правда оставалась на них до сих пор, а он всё знал про эту гребаную открытую рану, знал, с чего тот так ведется, подходил, проводил пальцами по губам и разрешал пить.
- Мы в Изумрудном городе, - Улыбается он, и, вот незадача, Торквемада понимает, о чем он. Когда он отвечает, губы его тепло и медленно скользят по приложенной к ним ладони.
- Говорят, у тебя была собака.
Мигель улыбается было, кивает, а потом замолкает, отходит, приложившись лбом к холодному стеклу, и просто отвечает:
- Да.
Пол тюрьмы под ними немного трясет.
Торквемада встает за его плечом и снова всем существом вдыхает эту безнадежность. Всегда хочется больше, и он шепчет, и дыхание касается кожи плеча – теплом.
- Знаешь, чего больше всего хотела девочка с собакой?
Альварез не плачет, уже говорилось: он никогда не плачет или делает это постоянно, и потому он просто неровно вдыхает и подается к чужому теплому телу. Тут нечего скрывать, они все здесь такие.
- Она хотела домой.
Он думает про собаку, давно покинувшую это место, про мертвого своего ребенка, про то, как они с Марицей развлекались наркотиками еще до тюрьмы, о том, что здесь умер его дед и умрет его отец, и о том, что нет у него никакого другого дома. Торквемада стоит за плечом, чуть касается губами кожи и чувствует малейшие оттенки этой безнадежности, он, кажется, от этой обреченности кончить готов.
Если дома нет – это не мешает хотеть в него вернуться.
Щепка, пытающаяся выкарабкаться в сшибающем водном потоке. Как же он устал.
- Мигель, - Тихий шепот в плечо, и, что бы ни говорил этот извращенец про свои намеренья и свою невинность, у него стоит.
Он подносит таблетки к губам в раскрытой ладони, вот только Альварез передергивается, как очнувшись, и резко отпихивает его. Ложится спать и больше не ест наркоту с его рук.
Что бы там ни было, как бы он ни устал и ни был сломан, в человеческом существе остается один огромный изъян – он все равно отчаянно хочет жить. Рана пытается срастись, Мигель спит, повернувшись лицом к стене, а Торквемада стоит у кровати, смотря на тонкую вязь татуировок на пояснице, и не знает, что делать с волнами накатывающего возбуждения.
Засыпает и он, глупо пристроившись на полу и положив голову на чужую койку. Когда Альварез просыпается, он брезгливо спихивает выбеленную голову со своей кровати.
Он хочет так же отчаянно хотеть жить.
Тюрьма, наверное, одно из лучших мест, чтобы этому научиться.
- Какая мерзость, - Роняет Альварез безразлично, утром, когда Торквемада одевается в одну из своих нелепых цветастых рубашек, до того, как двери камер по сигналу откроются, и они пойдут на завтрак, и есть что-то в том, как в дверях локоть касается локтя, и не Мигель тот, кто одергивается почти смущенно.
Торквемада даже ест пазерски, он сам садится рядом, и поначалу это раздражало, а потом он просто плюнул, как и на многое другое. Хрен с ним, пусть сидит рядом, только вот аппетит портит.
Кажется, он не соврал и действительно девственник, во всяком случае целоваться он не умеет совершенно; Мигель выясняет это, когда в одну из поздно начинающихся ночей тот опускается перед ним на колени и долго водит по его губам колбочкой с небольшими таблетками. Для человека, который бросает, вот уже в который раз бросает, это слишком, и Альварез зло бьет его по руке, а потом запускает пальцы в короткие выбеленные волосы и тянет к себе. Просто тянет, неловкое касание губ губами всего пару секунд, отпихивая его Мигель видит растерянность, и думает, что это достаточная месть за подначку с таблетками.
Он стоит за спиной, раскачивая мост.
Удивление в глазах настоящее и совершенно не вяжется с вызывающим томно-пошлым видом, так же, как и замеревшие неумелые губы, и Мигель знает, что начинает делать то, о чем он и просил. Немножко потерянности, немножко неуверенности – пока.
Искуплением за все бесчисленные грехи, которые он совершил; пусть это не приблизит его ни к спокойствию, ни к освобождению.
Он делает его собой. Он делает его слабым. Он делает его живым.
Фандом: Тюрьма ОЗ (OZ)
Пейринг:Мигель Альварез/Алонсо Торквемада
Размер: мини
ссылка
Он отвратителен в своей кичливости, мог бы быть смешным, но когда он наклоняется слишком близко, или рука нарочито неторопливо скользит по спине – он отвратителен.
Был бы, если бы на это не было настолько плевать.
Он наклоняется к волосам, вдыхает запах, млея, смакуя, и, кажется, его ведет от этого сильнее, чем от любой наркоты. От Альвареза пахнет терпкой, чуть истеричной застоявшейся безнадежностью.
читать дальшеТорквемада чувствует её всем существом, стоит оказаться рядом – яркое ощущение чужой агонии, проникающее в вены, застывающее алым маревом в глазах. Как если бы он сидел на людских эмоциях вместо таблеток и героина, как если бы это медленное умирание и обреченность были в стократ сильнее и слаще всех бесчисленных оргий в его клубах, начисто затуманивая разум.
Как если бы Альварез из последних сил балансировал на самом краю пропасти вот уже который год, и он единственный стоял за плечом, просто стоял и мог ведрами есть его агонию.
Такой живой.
- Я могу захватить Оз, - Говорит он уда-то в плечо, и это не то чтобы важно или удивительно, что Альварезу на это плевать, это просто еще одной дозой дает по мозгам.
Плевать не потому, что он не верит в такую возможность, или потому, что свято убежден, что выйдет из этого места до того, как такое произойдет, а просто потому, что они уже захватывали Оз, и ровным счетом ничего в этой гребанной жизни не изменилось. Его обреченность похожа на расползающуюся под кожей гниль. Торквемада уверен – у него должна быть сладкая кожа.
Они спят в одной камере, и Торквемада смотрит на него долгим липким взглядом перед сном, даже когда выключают свет, и взгляд этот затуманенный и пьяный, кажется, стал неотъемлемой частью существа Мигеля, как шрам на щеке или татуировок, липкой сладостью остающейся на коже.
Не смывается. «Ну и хрен с ним» - думает Мигель. И просто спит.
Ему есть о чем подумать еще, и моясь в душе он думает о досрочном, одиночке, о том, как же моются слепые, хорошо ли кормят там его собаку, и о Кейти – иногда. Вода в душе горячая, не экономят на заключенных, она шумно бьется о плитки пола, и он не слышит шагов. Торквемада прижимает его к стене – быстро, стремительно, и спиной ощущается его мокнущая насквозь одежда и тяжелое сиплое дыхание. Просто дыхание – и всё.
Мигель реагирует быстро, и он отлетает, получив удар локтем, еле удержавшись в неудобных ботинках на скользком полу. Глаза его затуманены чем-то непередаваемо жадным, и передергивает от отвращения – нельзя думать о таком в душе, вообще нельзя думать рядом с этим фриком, Альварез не плачет никогда или делает это постоянно.
- Лучше б ты хотел меня трахнуть, импотент хренов, - Бросает он коротко и тихо, наскоро вытирается. Ему еще спать с ним в одной камере, и Торквемада идет за ним, как стервятник за так долго умирающим животным.
Он надеется, что тот продержится подольше, стоя за плечом на самом краю. Звери чуют стервятников, но не могут не умирать.
Иногда Торквемада касается его, выключенный свет, прозрачные стены, и рука с темными ногтями скользит по коже. Раньше Альварез скидывал эту руку. Потом устал.
Есть какой-то крышесносный непередаваемый кайф в том, чтобы кормить его таблетками с рук; в том, как сухие губы касаются пальцев и кожи, беря отраву, как приручаемый зверь; в том, как он глотает и закрывает глаза – устало и обреченно. Раз за разом выбираться из могилы нелегко.
Потом Альварез засыпает, повернувшись лицом к стене, и можно сидеть рядом, водя лицом у плеча и вдыхая сладкий запах умирания – свой наркотик, вместо таблеток и героина. То, что он искал в бесчисленных оргиях, лишь слабом подобии человеческой разложенности.
Или не засыпает, а так и стоит, прислонившись к кроватям, закрыв глаза, а Торквемада стоит совсем рядом, кожей чувствуя его тепло, и взгляд у него такой, как будто прямо сейчас кончает. Тогда он прикладывается губами к бьющейся на шее жилке, и Мигель позволяет, и искреннее отвращение, притаившееся в уголках глаз – тоже доза. Как будто пиявка присосалась и пьет, но он не прогоняет, у него действительно сладковатая кожа, и он дрожит.
Отпечаток губ горит так и не начатым укусом – прикосновение слишком целомудренно.
В такие ночи Мигель просыпается и видит гребаного фрика, забравшегося на его кровать, склонившегося над ним, и смотрящего тем самым взглядом. Тогда он вымученно вздыхает, он так его достал, достала эта тюрьма и эта жизнь, он просто протягивает руку и сжимает ему горло – несильно, почти лаской, и Торквемада прогибается над ним – навстречу сжавшей горло руке, запрокинув голову, и у него снова совершенно невменяемый упивающийся взгляд.
И что бы ни думал этот хренов извращенец – это всё равно практически секс.
У него на редкость нелепая одежда для тюрьмы: разноцветные кофточки, узкие штаны, и Мигель кривовато усмехается по утрам. Когда-то это начинает умилять.
- Ты отвратителен, - Смеётся он вечерами, когда камеры уже закрыты, он свыкся и больше не с кем поговорить.
Торквемада вкладывает таблетки ему в рот и не отвечает, когда где-то на третьей Мигель прикусывает пальцы на выходе – ему это тоже кажется смешным, делать так с кичливым извращенцем-дественницей и видеть, как мгновенно снова затуманиваются его глаза. Им с головой хватает одной дозы на двоих.
От наркоты Альварез вообще становится истеричнее и смешливее, он снова медленно сходит с ума, это настолько же очевидно, как и то, что мостик над пропастью качается, как в шторм.
Ночью, если накормить его таблетками, он смеётся, ходит по камере и примеряет нелепую брошь в виде цветка в волосы, глаза его неестественно ярко горят в темноте, и даже забывает о крови на руках, выковыривавших чужие глаза. Чтобы потом вспомнить о ней ярче и живее, и тогда смех его резко обрывается и он воет, только неслышно, и царапает стены, и кажется, что руки его от крови липкие – прямо сейчас.
Торквемада сидит и просто смотрит, и на то, и на другое, шумно вдыхает воздух, и нет для него ничего эротичнее истерики, этого качающегося над пропастью моста. Он подсаживается на такие ночи не меньше Альвареза, и на него тоже страшно смотреть.
Раскрытая рана, которая всё хочет срастись, и всё никак – теребят. Они все здесь такие.
Он воет, ходит по камере, и вспоминает плач своего мертвого ребенка или визг человека с вырезанными глазами, залитыми кровью, чувствует её на своих руках и иногда подходит к сидящему Торквемаде и проводит пальцами по губам. Как если бы кровь и правда оставалась на них до сих пор, а он всё знал про эту гребаную открытую рану, знал, с чего тот так ведется, подходил, проводил пальцами по губам и разрешал пить.
- Мы в Изумрудном городе, - Улыбается он, и, вот незадача, Торквемада понимает, о чем он. Когда он отвечает, губы его тепло и медленно скользят по приложенной к ним ладони.
- Говорят, у тебя была собака.
Мигель улыбается было, кивает, а потом замолкает, отходит, приложившись лбом к холодному стеклу, и просто отвечает:
- Да.
Пол тюрьмы под ними немного трясет.
Торквемада встает за его плечом и снова всем существом вдыхает эту безнадежность. Всегда хочется больше, и он шепчет, и дыхание касается кожи плеча – теплом.
- Знаешь, чего больше всего хотела девочка с собакой?
Альварез не плачет, уже говорилось: он никогда не плачет или делает это постоянно, и потому он просто неровно вдыхает и подается к чужому теплому телу. Тут нечего скрывать, они все здесь такие.
- Она хотела домой.
Он думает про собаку, давно покинувшую это место, про мертвого своего ребенка, про то, как они с Марицей развлекались наркотиками еще до тюрьмы, о том, что здесь умер его дед и умрет его отец, и о том, что нет у него никакого другого дома. Торквемада стоит за плечом, чуть касается губами кожи и чувствует малейшие оттенки этой безнадежности, он, кажется, от этой обреченности кончить готов.
Если дома нет – это не мешает хотеть в него вернуться.
Щепка, пытающаяся выкарабкаться в сшибающем водном потоке. Как же он устал.
- Мигель, - Тихий шепот в плечо, и, что бы ни говорил этот извращенец про свои намеренья и свою невинность, у него стоит.
Он подносит таблетки к губам в раскрытой ладони, вот только Альварез передергивается, как очнувшись, и резко отпихивает его. Ложится спать и больше не ест наркоту с его рук.
Что бы там ни было, как бы он ни устал и ни был сломан, в человеческом существе остается один огромный изъян – он все равно отчаянно хочет жить. Рана пытается срастись, Мигель спит, повернувшись лицом к стене, а Торквемада стоит у кровати, смотря на тонкую вязь татуировок на пояснице, и не знает, что делать с волнами накатывающего возбуждения.
Засыпает и он, глупо пристроившись на полу и положив голову на чужую койку. Когда Альварез просыпается, он брезгливо спихивает выбеленную голову со своей кровати.
Он хочет так же отчаянно хотеть жить.
Тюрьма, наверное, одно из лучших мест, чтобы этому научиться.
- Какая мерзость, - Роняет Альварез безразлично, утром, когда Торквемада одевается в одну из своих нелепых цветастых рубашек, до того, как двери камер по сигналу откроются, и они пойдут на завтрак, и есть что-то в том, как в дверях локоть касается локтя, и не Мигель тот, кто одергивается почти смущенно.
Торквемада даже ест пазерски, он сам садится рядом, и поначалу это раздражало, а потом он просто плюнул, как и на многое другое. Хрен с ним, пусть сидит рядом, только вот аппетит портит.
Кажется, он не соврал и действительно девственник, во всяком случае целоваться он не умеет совершенно; Мигель выясняет это, когда в одну из поздно начинающихся ночей тот опускается перед ним на колени и долго водит по его губам колбочкой с небольшими таблетками. Для человека, который бросает, вот уже в который раз бросает, это слишком, и Альварез зло бьет его по руке, а потом запускает пальцы в короткие выбеленные волосы и тянет к себе. Просто тянет, неловкое касание губ губами всего пару секунд, отпихивая его Мигель видит растерянность, и думает, что это достаточная месть за подначку с таблетками.
Он стоит за спиной, раскачивая мост.
Удивление в глазах настоящее и совершенно не вяжется с вызывающим томно-пошлым видом, так же, как и замеревшие неумелые губы, и Мигель знает, что начинает делать то, о чем он и просил. Немножко потерянности, немножко неуверенности – пока.
Искуплением за все бесчисленные грехи, которые он совершил; пусть это не приблизит его ни к спокойствию, ни к освобождению.
Он делает его собой. Он делает его слабым. Он делает его живым.
@темы: Alonzo Torquemada, Miguel Alvarez, фанфикшн
-
-
06.05.2011 в 03:48