[Em-City]

Не весть, какой вклад, но раз уж я вступила.)

Автор: Анне-Лийзе
Название: Insanity
Фандом: Тюрьма ОЗ (OZ)
Пейринг:Саймон Адебизи/ Питер Шибетта
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст, драма
Размер: мини
Дисклеймер: все принадлежит тем, кому принадлежит
Предупреждение: умные люди объяснили, что здесь страшнейший ООС Адебизи, и я с ними согласилась, кроме того - упоминается сцена изнасилования из канона.
Примечание: курсивом - цитаты из канона, иногда слегка измененные.




Адебизи едва дотрагивается до его кожи, словно боится усилить боль даже таким прикосновением.
-Эй… Питер.
Его дрожь. Его слезы. Стекающая по лицу кровь. Испачканные руки.
Это ерунда, что жалость бестелесна. Неправда, что милосердие не рождает желания. Что чувство вины платоническое.
Саймон задыхается - от невыносимой и острой, мучительной боли сострадания. Его ломает. Эта боль сдавливает грудь, парализует связки, так что собственный голос застревает в глотке, срываясь на хрип.
-Надо смыть это. О`кей?
Он открывает кран и пускает воду в тряпку вслепую, на ощупь, словно с Питером что-то случится, если Адебизи оторвет от него взгляд. Наклоняется, пытаясь заглянуть ему в глаза.
-Совсем чуть-чуть. Ну же.
Он раз за разом отводит его поднятую в слабой защите руку и еле касается лица, поднимая подбородок – и Питер, наконец, подается, как подаются за лаской кошки. Открывается. Подставляясь под жалость, как под солнечные лучи. Под струйки воды в душе.
То, что происходит между ними, странно настолько, что все замирают в отупении, не в силах осмыслить. Возможно, это самое дикое, что Адебизи когда-либо делал, точно - что когда-либо чувствовал.
Он защищает человека, чья фамилия Шибетта. Вытирает кровь Питеру, отца которого он отравил битым стеклом. Утешает итальянца, приложившего все старания, чтоб его убить. Давится нежностью при взгляде на того, кого сломал, изнасиловав на грязном столе кухни.
Голос садится, и Адебизи только тихо выдыхает. «Шшш…».
Так успокаивают детей, младенцев. "Шшш...".
Саймон называет его про себя: "детка" - и что-то отдает внутри болезненным уколом - но не произносит вслух. Потому что вслух это значит совсем другое.
Он просит его - "прости" - про себя. Потому что вслух это не значит ничего.
Он повторяет это каждым движением. Каждым взглядом. С каждым вдохом и сглатыванием слюны.
Этот пугающе детский взгляд ненормально синих глаз. Жалкий вид. Всхлипы. Его обреченное здесь безумие. Адебизи выворачивает состраданием. Он готов блевать жалостью. Если можно было бы вырезать ножом, выковырять из себя, выскоблить изнутри это больное сочувствие, он сделал бы это без колебаний. Потому как нет ничего глупее, чем вылизывать раны издыхающему кролику в клетке с волками.
После всего, что тот хотел сделать с Адебизи. После всего, что Адебизи сделал с ним.

…
Все могло быть лучше. Наверно. Все могло быть проще – точно. Все так, как есть – и Саймон ничего не стал бы менять, даже будь у него шанс.

-Меня послал Питер Шибетта…
-Шибетта кто?

Little Nino.
Он бесил Адебизи с первого появления. Безмозглой самонадеянностью, высокомерием выскочки. Презрением. Неспособностью разобраться в этой жизни.
Глупый маленький кролик.
Проживший всю жизнь под негласной защитой одного имени отца, не замечая того. Вообразивший себя равным просто потому, что был рядом. Привыкший жить, опираясь на чужую силу, не понимая, что выжить можно лишь своей.
Он так и не осознал, что здесь – иной мир. Без долга, без расы и национальности, без дружбы, без поддержки, без чести. Без любви.
Он был весь – не отсюда.
Со своей никчемной тут чистоплотностью. Чистым красивым голосом. Кукольной внешностью.

-О, маленький Нино. А ты похож на отца. Только вот ты... такой миленький.
-Ты что-то хочешь этим сказать?
-Да. Я скучаю по твоему отцу.

Он был обречен в ОЗ – это понимали все, даже макаронники. Особенно макаронники.
Его отправили сюда, как самого слабого барана на заклание – потому что не жалко. Потому что ничей. Теперь, после смерти Нино.
Итальяшки. Называющие свою свору «семьей», а босса - «отцом». Кичащиеся своими «традициями» и готовые часами трендеть о «чести». Направо и налево кричащие о возмездии. Надувающие щеки в намеках. Создающие мифы на пустом месте.
Родной папочка не объяснил мальчику, что слова - это только звук. Что те, кто много болтают, продаются и покупаются гораздо легче и стоят намного дешевле.
Ну конечно. Нино был слишком занят для родительских напутствий.

-Если меня не накормили стеклом, а всего лишь отравили крысиным ядом, значит, я не так хорош, как мой отец?
-Они говорят так. Семья.
-Тогда передай им, что я разберусь с Адебизи. Он выйдет отсюда в мешке для трупов.

Хорошо иметь «семью», которая отправляет тебя под нож, спокойно усаживаясь посмотреть в партере. А потом равнодушно пожимает плечами и говорит, что ты больше не в игре. Ты уже не пригодишься.
Как легко было их просчитать.
Питер взялся за то, что ему не могло быть под силу, с глупой самоуверенностью малолетки. Не имея ни малейшего представления о том, с кем связывается, не думая о последствиях и цене, которую заплатит.
Это забавно, когда знаешь, как все будет. Это удобно, когда жизнь идет по твоему сценарию, а люди играют заранее известные тебе роли, произнося нужные тебе слова.
Понять, что осторожный Альварез не полезет на рожон – не требовалось большого ума. Что хозяин ОЗ Лео Глинн не тот, кто позволит собой управлять – было бы ясно и полному идиоту.
Саймон знал. Это был его мир, его аквариум. Прозрачный для него насквозь, в котором он мог вычислить, как поведет себя каждая тварь до последней улитки. Он был здесь акулой, и не стоило мешаться у него на пути. И уж тем более – этой смазливой сучке.

-У меня жалоба. От некоторых парней воняет. Я понимаю, что они приехали издалека, где мыться не принято, но в Америке стоило бы заставить их делать это принудительно. И не только по медицинским причинам.
-Хочешь помыть меня, little Nino? Тебе бы это понравилось, да. Намылить меня.

Мелкая итальянская мразь. Он нарывался сам. Это был всего лишь вопрос времени.
И когда оно пришло - пенять он мог только на себя.
Их было двое против него одного – когда они пришли его убить. Их было двое – и они дождались, когда Вэнглер с парнями уйдет с кухни.
Их было всего двое. Они так низко оценили Саймона Адебизи?
Нет - то, что случилось потом, не было аффектом. Спонтанным необдуманным порывом. Минутным затмением.
Адебизи прекрасно отдавал себе отчет в том, что делал.
Когда, жестко и надолго уложив Панкамо в кладовой, он вернулся, перешагнул тело и одним движением смахнул все с разделочного стола - он понимал, что ему нужно, и наслаждался каждым шагом.
Когда закинул безвольную тушку наверх. Когда рванул вниз белье и хлопнул ладонью непривычно белое тело перед собой. Сделал погромче музыку в плеере, заглушая крики. Он знал, чего хочет.
"Да, детка. Так-то лучше".

Это забавно, когда жизнь идет по твоему сценарию. Правда, недолго. Это удобно, когда люди играют заранее известные роли, произнося нужные тебе слова. Только скучно.
Ты можешь вычислить поведение каждой твари до последней улитки в своем тухлом аквариуме, когда где-то плещутся океаны с мириадами рыб. Поднимаются волны величиной с горы. Где-то морской воздух, брызги и солнце. Где-то целый мир. Жизнь, от которой тебя отделяют прозрачные стеклянные стены. Быть тут акулой? Быстрее задохнуться.
Они копошатся под мертвым электрическим светом без смысла и цели. Изо дня в день повторяя одни и те же движения. Жрут, пьют, продлевая никчемное убогое существование.
Говорят, смотрят, ходят, трахаются. Убивают - это самое смешное. Не замечая, что давно уже трупы. Что сдохли здесь, а может быть, и раньше - и даже не поняли.
Эм-Сити. Маленький аккуратный морг. Их держат здесь до похорон, чтоб не отравлять жизнь добропорядочных граждан вонью и разложением. Освенцим? Газовые камеры и печи были гораздо гуманнее.
Хотя. Если ты труп, в этом можно найти свои плюсы. Как везде - так мило. Ты ничего не ждешь, не боишься, ни от чего не зависишь, ничего не чувствуешь. Ты можешь делать все - над тобой никто не властен, у них просто нет рычагов, чтоб управлять тобой. Самое страшное, что могло с тобой произойти, уже случилось.
Да ты свободен, брат.

-Ты хочешь умереть, Саймон?.. Потому что только в этом случае человек будет принимать наркотики.
-Не надо разговаривать со мной так, сестра.
-Хорошо. Тогда я скажу, что если ты не прекратишь - отправишься на принудительное лечение в психиатрический блок, как Питер Шибетта. Ты знаешь, что он потерял ощущение реальности?
-Потерял ощущение реальности?

Каждый раз, когда ты просыпаешься, ты должен найти повод открыть глаза. Стимул - спустить ноги с кровати. Причину - затолкать в себя еду.
Каждое утро ты должен объяснять себе, почему твои похороны не сегодня. Зачем тебе еще один день. Зачем новому дню ты.
Вот только не надо было его трогать. Вот только не надо было бередить воспоминания о том, что когда-то он тоже жил. В мире. Где океан. Брызги. Солнце.
Саймон давно здесь, и здесь его мир. Пятнадцать лет. Он забыл, кем рожден, и ему уже нет дела до того, что было раньше.
Или, может быть, есть?
Иначе какую власть имел бы над ним этот сумасшедший старик Чава? И его слова.
Саймон плевал на эти бредни. Про свой народ, родину. Про зов крови и память. Про позор и гордость. Слова – это только звук.
Или нет?
А если они только звук, то почему в его ушах стучат барабаны, а в глазах – пляшут огни костров? Эти видения так ярки, ведь он не сходит с ума? Или все-таки сходит?
Или мир остался в нем. Внутри. И Саймон еще продолжает жить. И он может найти смысл – в себе. Каждый день открывать глаза и знать – зачем. И эти язвы, гнилостное разложение и черви – ничто, если он захочет все изменить.
Слова – это не только звук. Нет. Они не могут быть только звуком. В них смысл, явный и тайный. И он, Саймон Адебизи, понимает его. В них сила. И он ее чувствует.
И он сможет обрести заново. Жизнь. Родину. Семью. Себя.
Это не важно, когда и где ты умрешь, важно – как ты жил.

-Мы должны решить эти вопросы, а я не знаю, могу ли сейчас положиться на Адебизи. Посмотри на него. Что он делает? Что он говорит?.. Что это за слова?
-…
-Он говорит, что раньше был очень плохим.

…
Слышали детскую загадку? Кто родился однажды, а умер дважды?
Лазарь.
А трижды? Четырежды? Это как аукцион: кто больше?
Саймон. Питер.
Или Мигель. Или Тобайас. Да берите любого.
В этом кинотеатре заело пленку. Или они действительно все уже в аду.
А знаете, который раз больнее всего? Второй.
Потом привыкаешь - можете поверить Адебизи.
Второй.
Он думал, что нашел, что обрел, что будет жить - и вот он уже держит на руках обмякшее и вмиг отяжелевшее тело того, кто подарил ему надежду. Того, кому он поверил. Вот по его рукам стекает чужая, липкая и густая, кровь. Перед ним сжатый мертвенно рот, еще минуту назад рождавший слова. Потухшие глаза, только что горевшие смыслом. Смерть уродлива и безжалостна.
-Не оставляй меня.
И неизбежна.
А ты что думал, Саймон Адебизи? Что она над тобой не властна?
Маленький глупый кролик, вообразивший себя волком. Беспомощная улитка, всего только и способная, что поедать слизь со стеклянных стенок аквариума.
Краем глаза он бесстрастно ловит темную фигуру, метнувшуюся с ножом к баку. Фиксирует равнодушно-брезгливый взгляд Кенни Вэнглера. Но все это уплывает из сознания.
-Ты слышишь?
В его глазах полыхает пламя, в его ушах бьют дробь ритуальные барабаны. Этот древний утробный зов и гортанные переливы. Саймон идет туда. Он весь – не отсюда. Его обнаженное тело извивается в такт этим знакомым звукам.
Его нет в этом мире больше. Он свободен.

-Тихо, Адебизи. Не надо сопротивляться. Успокойся. Успокойся.

…
Питер почти успокаивается под его руками, только чуть всхлипывает и дергано вздыхает.
-Шшш…
Таким Шибетта еще больше похож на куклу. Нелепо большую, несуразную, громоздкую. Ресницы склеились от липкой подсыхающей крови и слез, глаза на грязном лице кажутся совсем прозрачными, почти стеклянными, и только ненормальный, лихорадочный блеск делает их живыми. Губы потемнели и распухли.
Саймон старается, но тряпка только размазывает уже коричневатую темную кровь по коже. От собственных монотонных, размеренных и аккуратных, движений он испытывает странное умиротворение.
Они многое друг другу сделали, причинили боль, но это сейчас не важно.
Или наоборот.
Только это сейчас и важно. После всего, что произошло, они больше не могут быть друг другу никем. И ему все равно, что видят те, кто пялится на них со стороны.
Да. Он, Саймон Адебизи, вылизывает кровь Питеру Шибетта, который пытался его убить. Отца которого он накормил битым стеклом, а самого изнасиловал на разделочном столе.
Секс и смерть – а что еще стоящего есть в этой жизни? – связали их теперь намертво.
И он выхаживает раненого кролика в клетке с волками.
Из-за того, что тот пытался сделать. Из-за всего, что сделал сам.
Их сплавило в уродливый слиток – и где теперь грань?
У каждого была семья. У каждого было положение. Люди. Жизнь.
Где это все?
Они здесь вдвоем. В соседних камерах психиатрического блока. Они оба утратили… чувство реальности. Им обоим насильно его возвращают.
Не спрашивая, нужна ли она им, эта реальность.
Саймон переворачивает тряпку другой стороной. Вот сейчас он смоет кровь – и Питер снова станет чистым, почти как раньше.
-Спасибо.
Шибетта, как ребенок, судорожно вздыхает, и Адебизи гладит его по волосам, продолжая успокаивать сам не зная – кого.
-Шшш…шшш…